Так называемая "Секта назад в СССР" как вы её назвали дала мне правильный путь и направление
что ли. Прежде чем требовать вернуть чекистов взад строить "зону.ру" c
в судах от "единственно вернаго ученья единственно верной партии нквд-истов -матерьялистов-эмпириокретинистов-истово-преданных-строительству-коммуноутопизьмы-с-отменой-денех-холопам-..
.
И сразу в гулаги-сибири-.. или в расстрельные подвалы ЧК .. или в дурку
http://flibustahezeous3.onion/b/265818/readhttp://flib.nwalkr.tk/b/265818/read - И возвращается ветер... 1945K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Константинович Буковский
Процессы 68—69-го годов были настолько разоблачительны, получили такой колоссальный резонанс в мире, что власти не могли больше позволить себе этой роскоши. Они пытались увозить из Москвы судить куда-нибудь поглуше, где нет иностранной прессы и толпы сочувствующих. Стали лишать наших адвокатов «допуска» или вообще выгоняли из адвокатуры, наконец, впервые стали давать по ст. 190 ссылку, хоть такая мера статьей не предусмотрена, — словом, делали все, чтобы заглушить гласность. Ничего не помогало. Тут-то и появился вновь на сцене мой старый знакомый, Даниил Романович Лунц — чистых дел мастер. Вспомнили наконец про него — дождался.
В сущности, участники движения с их четко выраженной правозащитной позицией и непризнанием советской реальности были необычайно уязвимы для психиатрических преследований.
Я легко представлял себе,
как Лунц, потирая ручки, квакает своим большим ртом:
— Скажите, а почему вы не признаете себя виновным?
И все юридические разработки, ссылки на статьи, конституционные свободы, отсутствие умысла — то есть вся гражданско-правовая позиция, убийственная для следствия, моментально оборачивается против вас. Она дает неопровержимую симптоматику. Вы не признаете себя виновным — следовательно, не понимаете преступности своих действий; следовательно, не можете отвечать за них.
Вы толкуете о Конституции, о законах — но какой же нормальный человек всерьез принимает советские законы? Вы живете в нереальном, выдуманном мире, неадекватно реагируете на окружающую жизнь.
И конфликт между вами и обществом вы относите за счет общества? Что же, общество целиком не право? Типичная
логика сумасшедшего.
У вас не было умысла? Выходит, стало быть, вы не способны понять, к чему ведут ваши действия. Даже и того не понимали, что вас обязательно арестуют.
— Ну, хорошо, — дальше квакает Лунц, — если вы считаете, что вы правы, почему же тогда вы отказываетесь давать показания на следствии?
И опять крыть нечем — мнительность, недоверчивость налицо.
— Зачем же вы всё это делали? Чего вы рассчитывали достичь?
Никто из нас не ждал практических результатов, не в том был смысл наших действий, и с точки зрения здравого смысла такое поведение было безумным.
Как и раньше, удобно с марксистами — у них явный бред реформаторства, сверхценная идея спасти человечество. Еще проще с верующими. С ними тоже всегда было просто, как и с поэтами, — очевидная шизофрения.
Теоретическая «научная» база уже давно была готова, еще в хрущевские времена. В условиях социализма — утверждали ведущие психиатры страны — нет социальных причин преступности, и, значит, любое противоправное деяние — уже психическая аномалия. При социализме нет противоречия между установками общества и совестью человека. Бытие определяет сознание — выходит, не может быть сознания несоциалистического. Не то, что при капитализме. Но за эти годы психиатрический метод получил детальную разработку. Прежде всего старый, испытанный диагноз — паранойяльное развитие личности.
«Наиболее часто идеи «борьбы за правду и справедливость» формируются у личностей паранойяльной структуры».
«Сутяжно-паранойяльные состояния возникают после психотравмирующих обстоятельств, затрагивающих интересы испытуемых, и несут на себе печать ущемленности правовых положений личности».
«Характерной чертой сверхценных идей является убежденность в своей правоте, схваченность отстаиванием «попранных» прав, значимость переживаний для личности больного. Судебное заседание они используют как трибуну для речей и обращений».
(Это профессора Печерникова и Косачев из Института Сербского.)
Ну и, конечно, жалобы на преследования со стороны КГБ, на обыски, слежку, прослушивание телефонов, перлюстрацию, увольнение с работы — это чистая мания преследования. Чем более открытой, гласной является ваша позиция, тем очевиднее ваше безумие.
Но было и новое. К концу 60-х школа Снежневского прочно захватила командные посты в психиатрии. Концепции вялотекущей шизофрении, той самой мистической болезни, при которой нет симптомов, не ослабляется интеллект, не изменяется внешнее поведение, — стала теперь общепризнанной, обязательной.
«Инакомыслие может быть обусловлено болезнью мозга, — писал профессор Тимофеев, — когда патологический процесс развивается очень медленно, мягко (вялотекущая шизофрения), а другие его признаки до поры до времени (иногда до совершения криминального поступка) остаются незаметными».
«Поскольку именно этому возрасту (20–29 лет. — В.Б.) свойственны повышенная конфликтность, стремление к самоутверждению, неприятие традиций, мнений, норм и т. д., это является предпосылкой создания мифа о том, что некоторые молодые люди, которые в действительности больны шизофренией, напрасно помещаются в психиатрические больницы, что они содержатся там якобы потому, что «думают не так, как все».
В свое время еще Лунц, в одной из наших бесед в 66-м году, говорил вполне откровенно:
— Напрасно ваши друзья за границей поднимают шум из-за наших диагнозов. При паранойяльном развитии личности по крайней мере лечить не обязательно. А чего вы добьетесь? Чем больше будет протестов, тем скорее все перейдет к Снежневскому — он же мировая величина, признан за границей. А шизофрения — это шизофрения. Ее нужно лечить и весьма интенсивно. Мы вот боремся с влиянием школы Снежневского, как можем, а вы нам мешаете.
И действительно — течь шизофрения могла вяло, лечить же ее принимались шустро. Во имя спасения больного. Почти всем стали давать мучительный галоперидол в лошадиных дозах.
Но дело здесь не в протестах. Слишком уж удобна была концепция Снежневского для властей. И в 70-м году же сам Лунц вовсю ставил диагноз «вялотекущая шизофрения».
Это была смертельная угроза для движения. В короткий срок десятки людей были объявлены невменяемыми — как правило, самые упорные и последовательные. То, что не могли сделать войска Варшавского пакта, тюрьмы и лагеря, допросы, обыски, лишение работы, шантаж и запугивания — стало реальным благодаря психиатрии. Не каждый был готов лишиться рассудка, пожизненно сидеть в сумасшедшем доме, подвергаясь варварскому лечению. В то же время властям удавалось таким путем избежать разоблачительных судов — невменяемых судят заочно, при закрытых дверях, и существо дела фактически не рассматривается. И бороться за освобождение невменяемых становилось почти невозможно. Даже у самого объективного, но не знакомого с таким «больным» человека всегда остается сомнение в его психической полноценности. Кто знает? Сойти с ума может всякий. Власти же на все вопросы и ходатайства с прискорбием разводили руками:
— Больной человек. При чем тут мы? Обращайтесь к врачам.
И подразумевается — все они больные, эти «инакомыслящие».
А следователи в КГБ откровенно грозили тем, кто не давал показаний, не хотел каяться: — В психушку захотел?
Иногда одной только угрозы послать на экспертизу оказывалось достаточно, чтобы добиться от заключенного компромиссного поведения.
Выгоды психиатрического метода преследования были настолько очевидны, что нельзя было надеяться заставить власти отказаться от него простыми петициями или протестами. Предстояла долгая упорная борьба, и, конечно, тюрьма в качестве награды — та самая тюрьма, куда я больше не хотел попадать. Дело же казалось совершенно безнадежным — кто, не зная человека, решится утверждать, что он психически здоров? Да еще вопреки мнению экспертов-психиатров. На широкую поддержку рассчитывать не приходилось.
Но уж больно нестерпимо было видеть, как на твоих глазах уничтожают все достигнутое такой невероятной ценой. Невыносимо быть в стороне, когда твоих друзей загоняют в сумасшедшие дома. Слишком я хорошо знал, что это такое — «психиатрическая больница специального типа», психиатрическая тюрьма.
К тридцати годам начинаешь понимать, что самое главное твое достояние — это друзья. Нет у тебя других ценностей. И не будет. В конце концов, разве от тебя зависит, как сложится жизнь? Кто-то живет долго и спокойно, кто-то — мало и бестолково. А что касается безнадежности, то разве у нас когда-нибудь была надежда? Сделать все, что зависит от тебя самого, — больше надеяться не на что.
Я бродил по Москве, выбирая глухие арбатские переулки, где снег еще не стаял и в весеннем воздухе гулко разносились звуки. Дворники скребками счищали лед с тротуаров, сгребали звонкие ледышки к обочине. Был март.
Еще не насытившись после серого лагерного однообразия, я впитывал цвета, звуки, движение городской сутолоки, подолгу глядел на какой-нибудь карниз или причудливую узорчатую решетку особняка. Волосы еще не отросли как следует, и я старался реже снимать шапку, а пальцы были по-прежнему желтые от махорки. Хорошо, когда будущее таит в себе хоть капельку неизвестного, — жить легче. Я же знал все заранее — зеленые лефортовские стены, этапы, бесконечные споры о генералиссимусах и паскудный лагерный развод, когда, наглотавшись бурды из клейких рыбных костей, ждешь у ворот, переминаясь с ноги на ногу, пока вертухай в тулупе не пересчитает всех по пятеркам.
Что ж, будем считать, что мне просто не повезло. Не будет у меня семьи, не будет профессии, и, когда под старость незнакомые люди станут спрашивать, кто я такой, чем занимаюсь, буду врать, что геолог.
— Одичал, знаете, по экспедициям. Всё в тайге да тайге.
В тот год мне все-таки очень не хотелось возвращаться в тюрьму.
В мае я дал первое интервью корреспонденту Ассошиэйтед Пресс Холгеру Дженсену. Рассказывал о тюрьмах, о лагерях. Основной удар делал на описание психушек — из-за этого-то я, собственно, и полез в драку. Затем, чуть позже, — большое телеинтервью с нашим другом Биллом Коулом, корреспондентом CBS в Москве, — уже только о психушках.
Это была целая операция. Человек двадцать корреспондентов и русских поехало за город в лес с детьми и женами — на пикник. КГБ держался в стороне, наблюдал издали — в основном беспокоясь только не пропустить момент нашего отъезда. Поэтому нам с Биллом было сравнительно легко устроиться так, чтобы чекисты не видели, что он снимает наше интервью. Собственно говоря, снять оказалось не трудно, вот переправить потом фильм через границу — гораздо труднее. Билл сделал еще два интервью — с Амальриком и Якиром, а я отдал ему магнитофонную пленку с записью выступления Гинзбурга, пришедшую из
